Есть ли основания для того, чтобы выделять необозримую область поэзии изо всего литературного наследия Возрождения? Да, есть: именно в поэзии великий переворот в истории человечества, называемый Возрождением, или Ренессансом, обрел особенно раннее и особенно полное выражение. Новый человек, который начал создавать новую историю, именно через поэзию с наибольшей силой сказал о себе и своем времени, нашел в ней язык для своих чувств. Не случайно у колыбели новых литератур, на переломе от средневековья к Возрождению, стоят, прежде всего, поэты: Данте и Петрарка в Италии, Вийон во Франции, Чосер в Англии, Гарсиласо де ла Вега и Боскан в Испании, Брант и Мурнер в литературе немецких земель, Борнемисса в Венгрии. Во всех этих случаях речь идет не просто о подъеме интереса к поэтическому искусству, а о большом общем движении, развивающемся в каждой стране по-своему, но имеющем и свою внутреннюю взаимосвязь, и свои общие закономерности.

Трудно найти крупного деятеля культуры эпохи Возрождения, который бы ни писал стихов. Талантливыми поэтами были Рафаэль, Микеланджело и Леонардо да Винчи; стихи писали Джордано Бруно, Томас Мор, Ульрих фон Гуттен, Эразм Роттердамский. Искусству писать стихи обучались у Ронсара принцы Франции. Стихи сочиняли римские папы и итальянские князья. Даже экстравагантная авантюристка Мария Стюарт обронила изящные стихотворные строки, прощаясь с Францией, где протекала ее веселая юность. Лирическими поэтами были выдающиеся прозаики и драматурги. Очевидно, великий переворот имел свой ритм, четко улавливаемый талантливыми людьми и бившийся и их пульсах. В видимом хаосе исторических событий, обрушившихся на Европу,— в войнах, восстаниях, великих походах за тридевять земель, в новых и новых открытиях — звучала та “музыка сфер”, тот голос истории, который всегда внятен в революционные эпохи людям, способным его услыхать. Эти новые ритмы жизни с огромной силой зазвучали в поэзии, рождавшейся на новых европейских языках, которые во многих случаях обретали своп законы именно в связи с деятельностью поэтов.

Важным и общим моментом для всей европейской поэзии эпохи Возрождения было то, что она оторвалась от певческого искусства, а вскоре и от музыкального аккомпанемента, без которого была немыслима народная лирика средневековья, а также искусство рыцарских поэтов — трубадуров и миннезингеров. Ценою усилий смелых реформаторов поэзия стала областью строго индивидуального творчества, в котором новая личность, рожденная в бурях Возрождения, раскрывала своп отношения с другими людьми, с обществом, с природой. Сборники итальянских поэтов XIV—XV веков еще называются по-старому: “Песенники” — “Канцоньере”, но стихи уже печатаются для произнесения вслух либо чтения про себя, ради все увеличивавшегося племени любителей поэзии, забывавших весь мир над книгою стихов, подобно юным героям “Божественной Комедии” Паоло и Франческе.

Начиная с середины XV века книгопечатные станки выбрасывают множество изданий, рассчитанных на широкие круги читателей, образцы народной поэзии — песни, романсы, загадки, а также “народные книги” (среди них — книга о Тиле Уленшпигеле и книга о докторе Фаусте). Их перерабатывают и используют писатели-гуманисты, даже весьма далекие от движения народных масс, но чувствующие тягу к народным источникам. Полистаем пьесы Шекспира, его современников и предшественников, — сколько народных баллад мы найдем в самом сердце их замыслов; в песне Дездемоны об ивушке-иве, в песне Офелии о Валентпновом дне, в атмосфере Арденнского леса (“Много шума ни из чего”), где скитается Жак, столь напоминающей о другом лесе — Шервудском, притоне стрелка Робина Гуда и его веселой зеленой братии. А ведь, прежде чем попасть в чернильницы сочинителей, эти мотивы ходили по площадям английских городов, по сельским ярмаркам и придорожным харчевням, исполнялись бродячими певцами, пугали набожных пуритан. Из сходных материалов строилась грандиозная книга Рабле, впитавшая в себя французский народный юмор, обогащенный глубокими идеями и острой сатирой ученого-гуманиста; близкие мотивы звучали в поэзии Клемана Маро, когда он перелагал на мелодии любимых парижским. Народом уличных песенок строгие псалмы Давида. Этот мир образов в его испанском осмыслении теснился перед умственным взором Сервантеса, когда он создавал историю Дон-Кихота. Образы итальянского театра масок (комедии dell'arte), даже измененные различного рода обработками, тоже несут в своей насмешливой типологии открытия, сделанные народным гением. Народная поэзия эпохи Возрождения была одним из могучих источников обновления поэзии в целом. Но только одним из них.

У поэта той эпохи был и еще один источник вдохновения: классическая древность. Страстная любовь к знаниям гнала поэта в далекие путешествия в анатомические театры, в кузницы и в лаборатории, — но также и в библиотеки. До XV века образованный европеец знал кое-какие произведения латинской литературы, уцелевшие от античного Рима, в свою очередь много усвоившего у культуры Древней Греции. Но сама греческая культура стала широко известна позднее, особенно после XV века, когда в борьбе с турками рухнула Византия, последняя опора средневековой греческой цивилизации на Ближнем Востоке. Тысячи беженцев-греков, хлынувших из земель, завоеванных турками, в христианские страны Европы, несли с собой знание родного языка и искусства, многие стали переводчиками при европейских дворах, учителями греческого языка в европейских университетах, советниками при больших типографских домах, издававших античных классиков в оригинале и переводах.

Античный мир — от Афин до Спарты — предстал перед умственным взором европейца не только как некая канувшая в прошлое реальность, на опыте которой можно выверять свою собственную судьбу, но и как утопический идеал, золотой век гармонического общества и человека, чей образ вставал перед поэтами молодой Европы со страниц древних авторов, оживал в древних скульптурах и рисунках.

Античность стала как бы вторым миром, в котором жили поэты Возрождения. Они редко догадывались о том, что культура античности была построена на поту и крови рабов; народ античности они представляли себе как аналогию народу своего времени и так его изображали. Пример тому — взбунтовавшаяся чернь в трагедиях Шекспира, “античные” крестьяне и ремесленники на полотнах художников Ренессанса или пастухи и пастушки в их стихах и поэмах.

Постепенно в потоке литературного развития той эпохи наметились два течения: одно в борьбе за становление новой национальной литературы ориентировалось на античные образцы, предпочитало их опыт народной традиции, учило молодежь писать “по Горацию” или “по Аристотелю”. Иной раз в своем стремлении быть поближе к античным образцам эти “ученые” поэты даже отбрасывали рифму, которая была бесспорным завоеванием европейской средневековой поэзии. Представители другого направления — среди них Шекспир и Лопе де Вега,— высоко ценя античную литературу и нередко добывая из ее сокровищниц сюжеты и образы для своих произведений, все же отстаивали за писателем не только право, но и обязанность, прежде всего, изучать и воспроизводить в поэзии живую жизнь. Об этом разговаривает с актерами Гамлет, применительно к сценическому мастерству, о том же твердит Лоне де Вега в трактате “О новом искусстве писать комедии”. Именно Липе прямо высказывает мысль о необходимости считаться с народной традицией в искусстве. Но и Шекспир в своих сонетах, рассказывая о некоем собрате по перу, который оспаривал его поэтическую славу, противопоставляет его “ученой”, “изукрашенной” манере свой собственный “простой” и “скромный” стиль. Оба течения в целом составляли единый поток гуманистической поэзии, и хотя в нем были внутренние противоречия, обусловленные ” различных странах разными общественными причинами, поэты-гуманисты противостояли тем писателям своего времени, которые пытались защищать старый феодальный мир, устарелые эстетические нормы и старые поэтические приемы.

Зачинательницей новой поэзии, давшей на долгие годы образцы для других стран Европы, была Италия. Кружок итальянских поэтов, сплотившийся в конце XIII века и вошедший в историю мировой литературы под названием “поэтов сладостного нового стиля”, был первым возрожденческим вольным Союзом поэтов-друзей, связанных широким кругом общих интересов. Из него вышел молодой Данте — автор книги сонетов и канцон “Новая Жизнь”. Наполненные высоким. Мистическим бредом и аллегориями, стихи о любви, которые бормотал юноша из Флоренции, гуляя по окрестностям родного города с томиком Вергилия в кармане, были порою еще настолько неясны самому автору, что он сочинил для “Новой Жизни” прозаический комментарий. Молодой поэт еще не уверен в изобретаемом им поэтическом языке, он поверяет его прозой столь же “сладостной”, как и его стих. Но как сложна и богата духовная жизнь автора этих стихов о девочке Биче Портинари, которую он обессмертил в образе Беатриче! Первое дыхание всей будущей прелести любовной европейской поэзии проносится в этом цикле стихов, как дуновение ветра в картине “Весна” Сандро Боттичелли — гениального иллюстратора Данте.

Несмотря на все связи со средневековой литературной традицией, Данте — как бы явление поэтического взрыва. Лирическая стихия господствует и в суровой эпопее “Божественной Комедии”, наполняя поэму о загробном мире огнем и слезами, всем кипением жизни той бурной эпохи, всеми оттенками чувств.

Вслед за Данте выступает другой великий флорентиец, продолжавший дело создания единого итальянского национального языка и литературы,— поэт-философ и ученый, политик и путешественник Франческо Петрарка, воплощение острейших коллизий духовного мира человека раннего Возрождения. Мучительные вопросы и не до конца убедительные ответы встают со страниц философских трактатов Петрарки, особенно его “О презрении к миру”;выбрав в собеседники одного из авторитетнейших “отцов” христианской церкви — Блаженного Августина, поэт признается, что не может разобраться в противоречиях, раздирающих его собственную душу: что такое поэзия — грех или священное призвание? Что такое его любовь к прекрасной Лауре — мука или счастье? Почему он вечно оказывается в плену противоречивых чувств, от которых “горит в холодный день и под ярким солнцем леденеет”? После “Стихов на жизнь и смерть мадонны Лауры” форма сонета стала как бы знаменем новой поэзии, а страстность и сила поэтического выражения этих стихов, в особенности же изощренный их стиль — “петраркизм”, надолго подчинили своему обаянию литературу многих стран Европы.

Рядом вырисовывается фигура младшего современника Петрарки: это автор “Декамерона”, Джованни Боккаччо, создатель многих прекрасных поэтических произведений, в которых четко прослеживается путь от поздней рыцарской поэзии, процветавшей при дворе неаполитанского короля Роберта Анжуйского, где прошла юность Боккаччо, до очаровательной пейзажной живописи его пастушеских идиллий “Амето” и “Фьезоланские нимфы”.

Совершенно иначе развернулась история поэзии в Германии. В старых городах, расположенных на торговых путях, пересекавших немецкие земли посуху и по великим рекам с запада на юго-восток, веками копились не только богатства и знание ремесел, но и культурные навыки, в которых городские гильдии состязались друг с другом.

Среди них была и давняя городская певческая культура мейстерзанг, вскормившая не одно поколение поэтов. Мейстерзанг — певческое и поэтическое искусство мастеровых людей Германии — достиг своего апогея в XVI веке в творчестве славного нюрнбергского сапожника Ганса Сакса. Этот поэт отличался удивительной плодовитостью: он оставил множество стихотворений, поэм и особенно стихотворных текстов для городского самодеятельного театра — фастнахтшпилей (“масленичных действ”), которые, как панорама немецкой жизни, равны по значению “Декамерону” Боккаччо и “Кентерберийским рассказам” Чосера, хотя и не составляют обдуманною целого. В “шванках” Ганса Сакса (как они назывались по их сходству с жанром средневековой немецкой поэзии) много архаичного, но в них звучит и ощущение нового времени, виден его “фальстафовский фон” — забирающие силу мужики, грешники-монахи, неунывающие ландскнехты, которым сам черт не брат, ловкачи-мастеровые. Большое раздумье о своей эпохе проходит через цикл шванков, связанных с сюжетом об Адаме и Еве. “Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был тогда дворянином?” — такая загадка задается в “Сказании о Петре Пахаре”, и она отозвалась в шутке одного из могильщиков в “Гамлете”, называющего Адама “самым первым дворянином рода людского”, так как “он копал”, а копать нельзя без лопаты, а лопата — “это оружие”, а оружие — первая примета дворянина, в отличие от простолюдина, которому запрещалось его носить. Горестно размышляет Ганс Сакс о судьбах “Адамовых детей” — ведь все они рождены в равной доле, пошли от одних родителей, а как развела и перессорила их жизнь! Сапожный мастер, прославивший свой город на всю германоязычную Европу, был одним из носителей мощного народного подъема, наивысшим воплощением которого стала Крестьянская война 1525 года, хотя сам Ганс Сакс не понял ее смысла и не откликнулся на нее по-настоящему. Не смог сделать этого и гениальный расстрига Мартин Лютер, вооруживший немецкий народ на брань с его угнетателями. Своими пламенными переводами библейских псалмов, которые зазвучали в его интерпретации как революционные песни. Лютер предал восставших крестьян, напутанный их слишком решительными действиями. Но при всех трагических обстоятельствах, омрачивших его деятельность в 20-х годах XVI века, его труд в области немецкой поэзии не менее примечателен, чем в области прозы.

Удивительным многообразием и яркостью отличалась поэзия французского Возрождения.

На переломе от средних веков к Ренессансу во Франции вырисовывается своеобразная фигура Франсуа Вийона, наследника лучших традиций средневековых бродячих поэтов — вагантов. Но Вийон отказался от латинского языка; как поэт он развивался в русле французской поэтической речи, которую разработал и обогатил. Его баллады, полные горечи и смеха, вводящие нас в мир парижского дна, отворяющие двери кабаков и притонов, и сейчас чаруют сочетанием терпкого вкуса жизни и высокого лирического пафоса, с которым поэт равно готов боготворить и мадонну, и полюбившуюся ему толстуху Марго.

Вместе с тем, подобно утонченному Петрарке, Вийон жаловался на трагические противоречия, раздирающие его сердце и ум, на душащий его “смех сквозь слезы”, на то, что он способен “умереть от жажды у ручья”. Глубоко человечная, драматическая лирика “школяра” Вийона, вобравшая нечто от страдания втоптанных в грязь простых людей его времени, полна потенциального бунтарства, и вполне закономерны предположения некоторых французских филологов, которые пытаются установить близость Вийона к тайным плебейским движениям во Франции второй половины XV века.

Литературная традиция, заложенная Вийоном, сродни Рабле, который недаром вводит Вийона в ряд эпизодов своего романа и еще чаще пользуется, не оговаривая этого, выражениями поэта. Сказалась эта традиция и в поэзии Клемана Маро, одного из любимцев Пушкина.

В XV веке волна Возрождения захватила Нидерланды. Страна прошла через трудную полосу национально-освободительного и революционного движения, принявшего форму религиозной войны, в ходе которой фактически разделилась на валлонские (католические) и фламандские (протестантские) провинции. При этом многие валлонцы оказались на стороне испанских оккупантов и поддерживали их власть. Еще сложнее были социальные противоречия в богатых нидерландских городах, где сталкивались сильный, рвущийся к власти патрициат и многочисленные плебейские круги. В итоге творчество нидерландских писателей XVI века в значительной мере развивалось под знаком религиозной тематики. Сильной и оригинальной стороной новой поэзии была вольнолюбивая анонимная лирика патриотов-повстанцев — гёзов.

Позднее, чем в других странах Западной Европы, расцвела английская поэзия Возрождения. Здесь существовала могучая национальная поэтическая традиция. Древние англосаксонские фольклорные корни сплелись затем с нормандскими порослями, пересаженными из Франции, и это дало такие прекрасные плоды, как творчество Джеффри Чосера, стоящего на рубеже средних веков и Возрождения. Недаром Горький назвал Чосера “отцом реализма”: сочная живопись портретов современников в его стихотворных “Кентерберрийских рассказах” и еще больше их общая концепция, столь явное столкновение старой феодальной Англии и новой Англии купцов и авантюристов,— свидетельствуют о принадлежности Чосера к литературе Возрождения.

Сложной была полоса XV века, наполненного внутренними схватками, в которых определялась эта новая Англия, теперь уже отливавшаяся в изложину абсолютной монархии Тюдоров. Но когда с мятежами лордов и епископов было покончено и железная десница короля Генриха VIII легла на кормило страны, определились и новые противоречия английской жизни. Англия отложилась от Рима, старую знать прижали как могли, новая знать угодничала перед королем, подкупаемая потоком земельных пожалований, сделанных за счет “огораживаемых” крестьянских угодий, по дорогам Англии полились толпы бродяг — крестьян, согнанных с насиженных мест, и Томас Мор нашел емкую фразу для описания происшедшего: “Овцы съели людей”. За сострадание к народу Мор был лишен канцлерского звания, ввергнут в опалу, оклеветан и обезглавлен, но успел издать свою книгу “Утопия” (1515), адресованную Эразму Роттердамскому. Наметилось мощное крыло английской гуманистической мысли, то, которое поднимет в конце века Шекспира.

Зрелое английское Возрождение выдвинуло плодовитого поэта Майкла Дрейтона, который с успехом выступал почти во всех жанрах елизаветинской эпохи. В поэме, носящей ученое название “Полиальбион”, он создал славословие Англии в форме своеобразной поэтической географии, показал пробуждение страны в ходе меняющего ее облик ренессансного переворота. Патриотический пафос, пронизывающий эту поэму, окрашивает и стихотворение “Азенкур”, где поется слава английскому оружию. Любовная лирика Дрейтона выделяется своей искренней нотой на фоне классически условного выражения чувств у многих его современников. Среди них наиболее убежденным сторонником новых классицистических тенденций в английской литературе на рубеже XVI и XVII веков сделался Бен Джонсон, знаток античной культуры, крупнейший драматург и поэт конца английского Возрождения.

Итак, от Данте до Бена Джонсона и Лопе де Вега, от зари XIV до середины XVII века — вот пределы, в которые укладывается развитие культуры Возрождения и его поэзия.

Все Последующие времена черпали из сокровищницы этой поэзии. К своим провозвестникам — поэтам XVI века восходит французский классицизм; Джон Мильтон — крупнейший английский поэт XVII столетия — опирался на многоязычное наследие ренессансной поэзии; немецкая литература XVII века, вырабатывая стойкость и мужество перед лицом испытаний Тридцатилетней войны, нашла поддержку в поэтическом наследии предыдущего столетия, а в конце XVIII века Гете и Шиллер обратились к эпохе Возрождения, создавая бунтарские титанические образы Карла Мора и Фауста. Когда Вольтер в середине XVIII века предпринял попытку оживления героического эпоса в поэме “Генриада”, он в предисловии назвал Ариосто и Тассо, Камоэнса и Эрсилью как своих предшественников в этом жанре наряду с Гомером и Вергилием. Еще больше обязана шутливой эпической поэме итальянского Возрождения Вольтерова “Орлеанская девственница”.

Романтики в любой литературе Западной Европы были продолжателями и учениками мастеров эпохи Возрождения. Ее полнокровное, человечное искусство служило образцом для многочисленных прогрессивных поэтов XX века. Художник социалистического реализма, Иоганнес Р. Бехер нашел нужным в свои исследования о современной литературе включить “Малое учение о сонете” — этюд, содержащий внимательный анализ шести языковых аспектов сонета: французского, немецкого, английского, итальянского, португальского и испанского.

Данте, Шекспир, Лопе де Вега, Сервантес, стали не просто нашими современниками, но и нашими соратниками. Как и картины художников Возрождения, драматургия, песни и стихи ренессансных поэтов вошли в культурный обиход людей всего мира.

Один из титанов Возрождения — Джордано Бруно — назвал свою книгу: “Диалог о героическом энтузиазме”. Такое название очень точно определяет духовную атмосферу Возрождения, запечатленную в поэзии XIV — XVI веков. Эта поэзия раскрыла красоту человека, богатство его внутренней жизни и неисчислимое разнообразие его ощущений, показала великолепие земного мира, провозгласила право человека на земное счастье. Литература Возрождения подняла призвание поэта до высокой миссии служения человечеству.

Колумб открыл путь к новому континенту. Континент чувств и мыслей, найденный поэтами Возрождения, был не меньшим открытием.

наверх